"— А скажите, — обращаюсь я к Бялокозовичу, — правда ли, что Пушкин и Мицкевич были близкими друзьями? В России существует легенда о том, что однажды в непогоду эти два поэта укрылись одним плащом, чтобы не промокнуть. Потом этот один на двоих плащ рассматривали у нас чуть ли не как символ дружбы двух народов, ещё одно свидетельство единения братских литератур.
— Трудно сказать, укрывались они одним плащом или нет, — отвечает профессор. — Легенда эта родилась, очевидно, из первых строчек стихотворения Мицкевича «Помник Пётра Велькего», «Памятник Петру Великому»: «З вечора на джу стали двай млодженьцэ под едным плашчем, взёвши ще за рэнцэ…»
— «Вечером под дождём стояли два молодых парня под одним плащом, взявшись за руки…» — повторяю я по-русски.
— Точно, — улыбается Бялокозович. — Там, дальше, по тексту: «один из них — странник, пришелец с запада, а другой — поэт-пророк русского народа, известный своими песнями на всём севере».
— Получается, что Мицкевич так о себе и Пушкине написал?
— «Знали ще з собом недлуго, леч веле — и од дни кильку юж со пшиячеле…»
— «Они были знакомы не так уж долго, но виделись часто…» — перевожу на русский, — «и через несколько дней уже были друзьями». Значит всё-таки дружили…
— Конечно, дружили. Впрочем, всё не так однозначно… — профессор садится поудобнее, с явным удовольствием продолжая свой рассказ. — Они познакомились в Москве в 1826 году и несколько лет довольно часто встречались в доме княгини Зинаиды Волконской. Потом, спустя два года, Мицкевич переехал в Петербург, и там поэты часто виделись у Дельвига. Мицкевич отзывался о Пушкине с большой симпатией, да и Пушкин о Мицкевиче тоже. «Мирный, благосклонный, он посещал беседы наши. С ним делились мы и чистыми мечтами и песнями…», — написал Пушкин в своём стихотворении «Он между нами жил…». Помните, наверно?..
Я, конечно, не помню, но на всякий случай киваю.
— И ещё там было сказано так: «Он говорил о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся…» Обратите внимание: «соединятся»! То есть когда-то потом, позже. А стало быть, пока что никакой «великой семьи» нет и в помине.
— В каком смысле?
— Тут надобно принять во внимание тот факт, что в каком-то смысле поэты стояли «по разную сторону баррикады». Пушкин был всё-таки, как ни крути, представителем Российской империи, метрополии, и его взгляды в определённой мере, скажем так, противоречили идее национальной самодостаточности, которую проповедовал Мицкевич. Наверно, именно в 1828 году могла произойти сцена, описанная польским поэтом в стихотворении «Памятник Петру Великому»: «под одним плащом, взявшись за руки…» Мицкевич словно противопоставил эту трогательную картину всему тому, что олицетворял собой памятник русскому царю: самодержавие, империя, угнетённые народы…
— Они с Пушкиным по-разному смотрели на идею панславизма?
— Мицкевич мечтал о свободной Польше.
— Хотите сказать, что Пушкин был против того, чтобы Польша была свободной?
— Полагаю, что он не был лишён определённых имперских взглядов. Известно ведь, что после своей женитьбы на Гончаровой он сблизился с царём в Царском Селе, собрался писать историю Петра Великого и издавать политический журнал. Плодом такого сближения поэта и государя стали стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», напечатанные вместе со стихотворением Жуковского под общим названием «На взятие Варшавы». Пушкин прославлял штык российского воина, не обращая внимания на то, что на этот штык опирался деспотизм в России. Что это, если не служба царю? Между прочим, стихотворение «Клеветникам России» было написано по заказу Николая I и прочитано царём ещё до публикации… Пётр Вяземский называл стихи Пушкина «Клеветникам России» «шинельной одой»...
...— Интересно… — говорю я Бялокозовичу. — В своё время в школе нам об этом не рассказывали. Нам втолковывали, что Пушкин всегда «восславлял свободу»…
— Казимир Моравский, профессор Ягеллонского университета, когда-то сказал: «Пушкин изумляет нас своей формой и многими благородными мыслями, которые он провозглашал. Порой смущает нас тем, что бывал по отношению к нам несправедлив…» Ответом Мицкевича Пушкину и Жуковскому была третья часть поэмы «Дзяды»,где польский поэт рассказал, как преследовали поляков в мученической Польше, поведал о бесчисленных жертвах. Думаю, написал он это не для того, чтобы возбудить ненависть поляков к угнетателям-россиянам, а чтобы поляки помнили свою историю. Примерно в это же время Мицкевич сочинил цикл стихотворений, известных как «дополнение к третьей части «Дзядов»» или просто «Петербург». Туда вошли такие стихи, как «Памятник Петру Великому», «Дорога в Россию», «Олешкевич», «Моим друзьям-москалям», «Петербург»… в общем, всего семь вершей… стихотворений.
— На территории бывшего СССР слово «москали» звучит оскорбительно…
— А между тем, это стихотворение (в вашей стране ему дали название «Русским друзям») написано проникновенно, искренне, с глубоким чувством. «О где вы? Светлый дух Рылеева погас, — царь петлю затянул вкруг шеи благородной, что, братских полон чувств, я обнимал не раз. Проклятье палачам твоим, пророк народный!» Мицкевич хотел сказать, что призывает к борьбе не с русским народом, а с той государственной системой, которая угнетает этот народ, как, впрочем, и все остальные народы Империи. Мицкевич поднял знамя за свободу и поляков, и русских. «Горечь крови и слёз моей отчизны пусть обжигает и сжигает, но не вас, а лишь ваши оковы». А в русском переводе: «…мой стих пусть, разъедая, жжет – не вас, но цепи ваши»...
...— Мицкевич в своём стихотворении «Друзьям-москалям», обращаясь к русским поэтам, спрашивает: те же вы, какими были? Не изменились ли? Остались ли верны своим идеалам? Он написал довольно резко: «Можэ кто з вас ужэндэм, ордэрэм зганьбёны, душэ вольно на веки пшедал в ласкэ цара… Може платным ензыкем триумф его слави и теши ще зэ своих пшиячул мэнченьства…»
Заметив, что я понимаю далеко не всё, профессор переводит:
— «Может быть, кто-то из вас продал душу свою царю и сегодня на его пороге бьёт ему поклоны… Может быть, кто-то из вас продажным языком прославляет его триумф и радуется мучениям своих друзей…»
— Это он о ком?
— Какое-то время считалось, что это намёк на Пушкина и Жуковского, на их публикацию «На взятие Варшавы». Но много позже по автографу стихотворения определили, что написано это было в 1830 году, а значит до выхода в свет сборника стихотворений Пушкина и Жуковского. Пушкин не знал об этом. Он решил, что Мицкевич упрекает его в предательстве идеалов молодости. Пушкин мог ответить ему вполне официально, очередным ура-патриотическим стихом, но он не сделал этого, потому что был велик, благороден. К тому же он очень уважал Мицкевича. Однажды на вопрос, почему Александр Сергеевич не желает отправиться в дальнее путешествие куда-нибудь за границу, тот ответил примерно так: «А зачем? Красоту природы я могу вообразить себе даже лучше, чем она есть в жечивистошчи… мм… в действительности. А ехать туда для того, чтобы познакомиться с выдающимися людьми… Но я ведь знаю Мицкевича, а лучше него я никого не найду…» Ну так вот, Пушкин отозвался о стихотворении своего польского друга так: «Нет, он хотел высказать всю работу чувств и мыслей, вызванных потрясающим ударом, и в этом признании найти отраду для сердца и отповедь для великого противника». В черновых бумагах Пушкина были найдены стихотворения из цикла «Петербург». В это время Пушкин постоянно обращался в мыслях к Мицкевичу и даже перевёл на русский две его баллады.
— Выходит, поэты всё-таки не стояли «по разные стороны баррикады»…
— Тут важно другое: своим творчеством они вдохновляли друг друга. Причем, считается, что Мицкевич оказывал на Пушкина гораздо большее влияние, нежели Пушкин на Мицкевича. Опишет польский поэт в своих стихах наводнение в Петербурге — и в голове Пушкина уже рождаются яркие образы, замыслы. «Медный всадник», например, возник под влиянием стихотворений «Олешкевич» и «Памятник Петру Великому». Мицкевич клеймит позором памятник царю, называет это сооружение «символом тирании»: «Леч скоро слоньце свободы заблыщне и вятр заходни огжее тэ паньства, и цуж ще стане з каскадой тыраньства?»
— «Но скоро солнце свободы засияет, и ветер западный согреет эти страны, и что же станет с этим символом тирании?» — перевожу я.
— Правильно. Хорошо бы теперь это выразить в стихах, — шутит профессор.
— Так в чём же тут влияние друг на друга? — не понимаю я.
— Адам Мицкевич здесь похож на героя пушкинского «Медного всадника», который молча грозит памятнику кулаком. Но вот отличие: стихотворение «Памятник Петру Великому» Мицкевича предсказывает победу тому, кто борется с тиранией, а в «Медном всаднике» индивидуальный протест обывателя терпит полное поражение."
Пушкин и Мицкевич. Дружба или вражда?
РУССКИМ ДРУЗЬЯМ (перевод В.Левика)
Вы помните ль меня? Среди моих друзей,
Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,
Сыны чужой земли! Вы также с давних дней
Гражданство обрели в моих заветных думах.
О где вы? Светлый дух Рылеева погас,
Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим, пророк народный!
Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,
Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.
С поляком за руку он скован в руднике,
И в тачку их тиран запряг, обезоружив.
Быть может, золотом иль чином ослеплен,
Иной из вас, друзья, наказан небом строже:
Быть может, разум, честь и совесть продал он
За ласку щедрую царя или вельможи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть эта песнь моя из дальней стороны
К вам долетит во льды полуночного края,
Как радостный призыв свободы и весны,
Как журавлиный клич, веселый вестник мая.
И голос мой вы все узнаете тогда:
В оковах ползал я змеей у ног тирана,
Но сердце, полное печали и стыда,
Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.
Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моих
Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши.
Слезами родины пускай язвит мой стих,
Пусть, разъедая, жжет - не вас, но цепи ваши.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот перевод Анатолия Якобсона, учителя литературы, поэта, правозащитника, редактора "Хроники текущих событий", эмигрировавшего под угрозой ареста и покончившего с собой в 1978 г. в Израиле:
К РУССКИМ ДРУЗЬЯМ
Вы - помните ль меня? Когда о братьях кровных,
Тех, чей удел - погост, изгнанье и темница,
Скорблю - тогда в моих видениях укромных,
В родимой череде встают и ваши лица.
Где вы? Рылеев, ты? Тебя по приговоре
За шею не обнять, как до кромешных сроков, -
Она взята позорною пенькою. Горе
Народам, убивающим своих пророков!
Бестужев! Руку мне ты протянул когда-то.
Царь к тачке приковал кисть, что была открыта
Для шпаги и пера. И к ней, к ладони брата,
Пленённая рука поляка вплоть прибита.
А кто поруган злей? Кого из вас горчайший
Из жребиев постиг, карая неуклонно
И срамом орденов, и лаской высочайшей,
И сластью у крыльца царёва бить поклоны?
А может, кто триумф жестокости монаршей
В холопском рвении восславить ныне тщится?
Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей,
И, будто похвалой, проклятьями кичится?
Из дальней стороны в полночный мир суровый
Пусть вольный голос мой предвестьем воскресенья -
Домчится и звучит. Да рухнут льда покровы!
Так трубы журавлей вещают пир весенний.
Мой голос вам знаком! Как все, дохнуть не смея,
Когда-то ползал я под царскою дубиной,
Обманывал его я наподобье змея -
Но вам распахнут был душою голубиной.
Когда же горечь слёз прожгла мою отчизну
И в речь мою влилась - что может быть нелепей
Молчанья моего? Я кубок весь разбрызну:
Пусть разъедает желчь - не вас, но ваши цепи.
А если кто-нибудь из вас ответит бранью -
Что ж, вспомню лишний раз холуйства образ жуткий:
Несчастный пёс цепной клыками руку ранит,
Решившую извлечь его из подлой будки.
Послесловие
23 февраля 1842 года друг Пушкина Александр Тургенев, брат «хромого Тургенева» из декабристских строф "Онегина", записал в своем дневнике: «На последней лекции я положил на его (Мицкевича. – В.Ф.) кафедру стихи Пушкина к нему, назвав их "Голос с того света".
Этот список стихотворения "Он между нами жил" с надписью Тургенева хранится сегодня в музее Мицкевича в Париже.
Так уж получилось, что надпись эту, "Голос с того света", можно отнести сегодня и к переводу стихотворения "К русским друзьям", сделанному Анатолием Якобсоном незадолго до смерти. Это послание Мицкевича несколько раз неудачно переводилось на русский язык, пока, наконец, перевод В. Левика не вытеснил все работы его предшественников. Сегодня перевод Левика считается хрестоматийным и входит во все сборники Мицкевича, издающиеся в Советском Союзе. К сожалению, перевод этот сделан «без божества, без вдохновенья». Левику не только не удалось воспроизвести ритмико-фонетическую поступь и интонационную динамику оригинала, он умудрился исказить ход мысли автора, составляющий единое целое с формой стихотворения. Причем смысловые отклонения от подлинника настолько существенны, что заставляют подозревать переводчика в сознательной недобросовестности. У Мицкевича сказано: «...klatwa ludom, со swoje morduja proroki...». что в подстрочном переводе означает: «...проклятье народам, убивающим своих пророков». Левик же переводит: «проклятье палачам твоим, пророк народный». Как видим, Левик не только упростил Мицкевича, но и исказил, приписав ему банальную сентенцию. К тому же, весь перевод Левика пестрит такими штампами, как «светлый дух», «братских полон чувств», «радостный призыв» и т.д., немыслимыми у поэта такого масштаба, как Мицкевич.
В отличие от ремесленнической работы Левика, перевод Анатолия Якобсона – не слепок с оригинала, а живое воспроизведение, пусть и не воссоздающее в мельчайших деталях каждую подробность подлинника, зато обладающее теми же, что подлинник, качествами.
Якобсону удалось передать главное: взаимодействующее единство насыщенного ритма стиха с поступательным ходом мысли. Завершив работу над переводом Мицкевича за несколько месяцев до смерти, А.Якобсон еще успел отправить его в Москву Лидии Корнеевне Чуковской, мнение которой ценил чрезвычайно. Оценка Л.К.Чуковской его обрадовала, хотя ее критического замечания он не принял и продолжал считать строфы о Рылееве и Бестужеве своей творческой находкой. Лидия Чуковская писала: «Итак, о Мицкевиче: прочла Ваш перевод. Он замечателен богатством словаря академического и переводческого; такие словесные находки, как «погост», «череда» и «срам орденов» (браво!), «вещают пир». Да и кроме словесного богатства – поступь стиха передает величие, грозность. Но и недостатки представляются мне существенными. Две ударные строфы: о Рылееве и Бестужеве, не ударны, не убедительны, потому что синтаксически сбивчивы. «Рылеев, ты?» Найдено очень сердечно, интимно, а дальше – она (шея) взята позорною пенькою – сбивчиво, и вся строфа искусственна. Тоже и Бестужев. Даже до смысла я добралась не сразу, запутавшись в руке и кисти, тут синтаксис нарушен, то есть дыхание. <...> Перевод Левика ремесленная мертвечина, механическая. Вы его кладете на обе лопатки. Рядом с Вашим он похож на подстрочник».
Б.Пастернак писал: «Подобно оригиналу, перевод должен производить впечатление жизни, а не словесности».
Такое впечатление жизни удалось передать Анатолию Якобсону в переводе одного из лучших стихотворений европейской лирики.
Владимир Фромер
(Журнал "Континент", №41. Париж, 1984.)
А.Якобсон
— Трудно сказать, укрывались они одним плащом или нет, — отвечает профессор. — Легенда эта родилась, очевидно, из первых строчек стихотворения Мицкевича «Помник Пётра Велькего», «Памятник Петру Великому»: «З вечора на джу стали двай млодженьцэ под едным плашчем, взёвши ще за рэнцэ…»
— «Вечером под дождём стояли два молодых парня под одним плащом, взявшись за руки…» — повторяю я по-русски.
— Точно, — улыбается Бялокозович. — Там, дальше, по тексту: «один из них — странник, пришелец с запада, а другой — поэт-пророк русского народа, известный своими песнями на всём севере».
— Получается, что Мицкевич так о себе и Пушкине написал?
— «Знали ще з собом недлуго, леч веле — и од дни кильку юж со пшиячеле…»
— «Они были знакомы не так уж долго, но виделись часто…» — перевожу на русский, — «и через несколько дней уже были друзьями». Значит всё-таки дружили…
— Конечно, дружили. Впрочем, всё не так однозначно… — профессор садится поудобнее, с явным удовольствием продолжая свой рассказ. — Они познакомились в Москве в 1826 году и несколько лет довольно часто встречались в доме княгини Зинаиды Волконской. Потом, спустя два года, Мицкевич переехал в Петербург, и там поэты часто виделись у Дельвига. Мицкевич отзывался о Пушкине с большой симпатией, да и Пушкин о Мицкевиче тоже. «Мирный, благосклонный, он посещал беседы наши. С ним делились мы и чистыми мечтами и песнями…», — написал Пушкин в своём стихотворении «Он между нами жил…». Помните, наверно?..
Я, конечно, не помню, но на всякий случай киваю.
— И ещё там было сказано так: «Он говорил о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся…» Обратите внимание: «соединятся»! То есть когда-то потом, позже. А стало быть, пока что никакой «великой семьи» нет и в помине.
— В каком смысле?
— Тут надобно принять во внимание тот факт, что в каком-то смысле поэты стояли «по разную сторону баррикады». Пушкин был всё-таки, как ни крути, представителем Российской империи, метрополии, и его взгляды в определённой мере, скажем так, противоречили идее национальной самодостаточности, которую проповедовал Мицкевич. Наверно, именно в 1828 году могла произойти сцена, описанная польским поэтом в стихотворении «Памятник Петру Великому»: «под одним плащом, взявшись за руки…» Мицкевич словно противопоставил эту трогательную картину всему тому, что олицетворял собой памятник русскому царю: самодержавие, империя, угнетённые народы…
— Они с Пушкиным по-разному смотрели на идею панславизма?
— Мицкевич мечтал о свободной Польше.
— Хотите сказать, что Пушкин был против того, чтобы Польша была свободной?
— Полагаю, что он не был лишён определённых имперских взглядов. Известно ведь, что после своей женитьбы на Гончаровой он сблизился с царём в Царском Селе, собрался писать историю Петра Великого и издавать политический журнал. Плодом такого сближения поэта и государя стали стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», напечатанные вместе со стихотворением Жуковского под общим названием «На взятие Варшавы». Пушкин прославлял штык российского воина, не обращая внимания на то, что на этот штык опирался деспотизм в России. Что это, если не служба царю? Между прочим, стихотворение «Клеветникам России» было написано по заказу Николая I и прочитано царём ещё до публикации… Пётр Вяземский называл стихи Пушкина «Клеветникам России» «шинельной одой»...
...— Интересно… — говорю я Бялокозовичу. — В своё время в школе нам об этом не рассказывали. Нам втолковывали, что Пушкин всегда «восславлял свободу»…
— Казимир Моравский, профессор Ягеллонского университета, когда-то сказал: «Пушкин изумляет нас своей формой и многими благородными мыслями, которые он провозглашал. Порой смущает нас тем, что бывал по отношению к нам несправедлив…» Ответом Мицкевича Пушкину и Жуковскому была третья часть поэмы «Дзяды»,где польский поэт рассказал, как преследовали поляков в мученической Польше, поведал о бесчисленных жертвах. Думаю, написал он это не для того, чтобы возбудить ненависть поляков к угнетателям-россиянам, а чтобы поляки помнили свою историю. Примерно в это же время Мицкевич сочинил цикл стихотворений, известных как «дополнение к третьей части «Дзядов»» или просто «Петербург». Туда вошли такие стихи, как «Памятник Петру Великому», «Дорога в Россию», «Олешкевич», «Моим друзьям-москалям», «Петербург»… в общем, всего семь вершей… стихотворений.
— На территории бывшего СССР слово «москали» звучит оскорбительно…
— А между тем, это стихотворение (в вашей стране ему дали название «Русским друзям») написано проникновенно, искренне, с глубоким чувством. «О где вы? Светлый дух Рылеева погас, — царь петлю затянул вкруг шеи благородной, что, братских полон чувств, я обнимал не раз. Проклятье палачам твоим, пророк народный!» Мицкевич хотел сказать, что призывает к борьбе не с русским народом, а с той государственной системой, которая угнетает этот народ, как, впрочем, и все остальные народы Империи. Мицкевич поднял знамя за свободу и поляков, и русских. «Горечь крови и слёз моей отчизны пусть обжигает и сжигает, но не вас, а лишь ваши оковы». А в русском переводе: «…мой стих пусть, разъедая, жжет – не вас, но цепи ваши»...
...— Мицкевич в своём стихотворении «Друзьям-москалям», обращаясь к русским поэтам, спрашивает: те же вы, какими были? Не изменились ли? Остались ли верны своим идеалам? Он написал довольно резко: «Можэ кто з вас ужэндэм, ордэрэм зганьбёны, душэ вольно на веки пшедал в ласкэ цара… Може платным ензыкем триумф его слави и теши ще зэ своих пшиячул мэнченьства…»
Заметив, что я понимаю далеко не всё, профессор переводит:
— «Может быть, кто-то из вас продал душу свою царю и сегодня на его пороге бьёт ему поклоны… Может быть, кто-то из вас продажным языком прославляет его триумф и радуется мучениям своих друзей…»
— Это он о ком?
— Какое-то время считалось, что это намёк на Пушкина и Жуковского, на их публикацию «На взятие Варшавы». Но много позже по автографу стихотворения определили, что написано это было в 1830 году, а значит до выхода в свет сборника стихотворений Пушкина и Жуковского. Пушкин не знал об этом. Он решил, что Мицкевич упрекает его в предательстве идеалов молодости. Пушкин мог ответить ему вполне официально, очередным ура-патриотическим стихом, но он не сделал этого, потому что был велик, благороден. К тому же он очень уважал Мицкевича. Однажды на вопрос, почему Александр Сергеевич не желает отправиться в дальнее путешествие куда-нибудь за границу, тот ответил примерно так: «А зачем? Красоту природы я могу вообразить себе даже лучше, чем она есть в жечивистошчи… мм… в действительности. А ехать туда для того, чтобы познакомиться с выдающимися людьми… Но я ведь знаю Мицкевича, а лучше него я никого не найду…» Ну так вот, Пушкин отозвался о стихотворении своего польского друга так: «Нет, он хотел высказать всю работу чувств и мыслей, вызванных потрясающим ударом, и в этом признании найти отраду для сердца и отповедь для великого противника». В черновых бумагах Пушкина были найдены стихотворения из цикла «Петербург». В это время Пушкин постоянно обращался в мыслях к Мицкевичу и даже перевёл на русский две его баллады.
— Выходит, поэты всё-таки не стояли «по разные стороны баррикады»…
— Тут важно другое: своим творчеством они вдохновляли друг друга. Причем, считается, что Мицкевич оказывал на Пушкина гораздо большее влияние, нежели Пушкин на Мицкевича. Опишет польский поэт в своих стихах наводнение в Петербурге — и в голове Пушкина уже рождаются яркие образы, замыслы. «Медный всадник», например, возник под влиянием стихотворений «Олешкевич» и «Памятник Петру Великому». Мицкевич клеймит позором памятник царю, называет это сооружение «символом тирании»: «Леч скоро слоньце свободы заблыщне и вятр заходни огжее тэ паньства, и цуж ще стане з каскадой тыраньства?»
— «Но скоро солнце свободы засияет, и ветер западный согреет эти страны, и что же станет с этим символом тирании?» — перевожу я.
— Правильно. Хорошо бы теперь это выразить в стихах, — шутит профессор.
— Так в чём же тут влияние друг на друга? — не понимаю я.
— Адам Мицкевич здесь похож на героя пушкинского «Медного всадника», который молча грозит памятнику кулаком. Но вот отличие: стихотворение «Памятник Петру Великому» Мицкевича предсказывает победу тому, кто борется с тиранией, а в «Медном всаднике» индивидуальный протест обывателя терпит полное поражение."
Пушкин и Мицкевич. Дружба или вражда?
РУССКИМ ДРУЗЬЯМ (перевод В.Левика)
Вы помните ль меня? Среди моих друзей,
Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,
Сыны чужой земли! Вы также с давних дней
Гражданство обрели в моих заветных думах.
О где вы? Светлый дух Рылеева погас,
Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим, пророк народный!
Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,
Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.
С поляком за руку он скован в руднике,
И в тачку их тиран запряг, обезоружив.
Быть может, золотом иль чином ослеплен,
Иной из вас, друзья, наказан небом строже:
Быть может, разум, честь и совесть продал он
За ласку щедрую царя или вельможи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть эта песнь моя из дальней стороны
К вам долетит во льды полуночного края,
Как радостный призыв свободы и весны,
Как журавлиный клич, веселый вестник мая.
И голос мой вы все узнаете тогда:
В оковах ползал я змеей у ног тирана,
Но сердце, полное печали и стыда,
Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.
Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моих
Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши.
Слезами родины пускай язвит мой стих,
Пусть, разъедая, жжет - не вас, но цепи ваши.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот перевод Анатолия Якобсона, учителя литературы, поэта, правозащитника, редактора "Хроники текущих событий", эмигрировавшего под угрозой ареста и покончившего с собой в 1978 г. в Израиле:
К РУССКИМ ДРУЗЬЯМ
Вы - помните ль меня? Когда о братьях кровных,
Тех, чей удел - погост, изгнанье и темница,
Скорблю - тогда в моих видениях укромных,
В родимой череде встают и ваши лица.
Где вы? Рылеев, ты? Тебя по приговоре
За шею не обнять, как до кромешных сроков, -
Она взята позорною пенькою. Горе
Народам, убивающим своих пророков!
Бестужев! Руку мне ты протянул когда-то.
Царь к тачке приковал кисть, что была открыта
Для шпаги и пера. И к ней, к ладони брата,
Пленённая рука поляка вплоть прибита.
А кто поруган злей? Кого из вас горчайший
Из жребиев постиг, карая неуклонно
И срамом орденов, и лаской высочайшей,
И сластью у крыльца царёва бить поклоны?
А может, кто триумф жестокости монаршей
В холопском рвении восславить ныне тщится?
Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей,
И, будто похвалой, проклятьями кичится?
Из дальней стороны в полночный мир суровый
Пусть вольный голос мой предвестьем воскресенья -
Домчится и звучит. Да рухнут льда покровы!
Так трубы журавлей вещают пир весенний.
Мой голос вам знаком! Как все, дохнуть не смея,
Когда-то ползал я под царскою дубиной,
Обманывал его я наподобье змея -
Но вам распахнут был душою голубиной.
Когда же горечь слёз прожгла мою отчизну
И в речь мою влилась - что может быть нелепей
Молчанья моего? Я кубок весь разбрызну:
Пусть разъедает желчь - не вас, но ваши цепи.
А если кто-нибудь из вас ответит бранью -
Что ж, вспомню лишний раз холуйства образ жуткий:
Несчастный пёс цепной клыками руку ранит,
Решившую извлечь его из подлой будки.
Послесловие
23 февраля 1842 года друг Пушкина Александр Тургенев, брат «хромого Тургенева» из декабристских строф "Онегина", записал в своем дневнике: «На последней лекции я положил на его (Мицкевича. – В.Ф.) кафедру стихи Пушкина к нему, назвав их "Голос с того света".
Этот список стихотворения "Он между нами жил" с надписью Тургенева хранится сегодня в музее Мицкевича в Париже.
Так уж получилось, что надпись эту, "Голос с того света", можно отнести сегодня и к переводу стихотворения "К русским друзьям", сделанному Анатолием Якобсоном незадолго до смерти. Это послание Мицкевича несколько раз неудачно переводилось на русский язык, пока, наконец, перевод В. Левика не вытеснил все работы его предшественников. Сегодня перевод Левика считается хрестоматийным и входит во все сборники Мицкевича, издающиеся в Советском Союзе. К сожалению, перевод этот сделан «без божества, без вдохновенья». Левику не только не удалось воспроизвести ритмико-фонетическую поступь и интонационную динамику оригинала, он умудрился исказить ход мысли автора, составляющий единое целое с формой стихотворения. Причем смысловые отклонения от подлинника настолько существенны, что заставляют подозревать переводчика в сознательной недобросовестности. У Мицкевича сказано: «...klatwa ludom, со swoje morduja proroki...». что в подстрочном переводе означает: «...проклятье народам, убивающим своих пророков». Левик же переводит: «проклятье палачам твоим, пророк народный». Как видим, Левик не только упростил Мицкевича, но и исказил, приписав ему банальную сентенцию. К тому же, весь перевод Левика пестрит такими штампами, как «светлый дух», «братских полон чувств», «радостный призыв» и т.д., немыслимыми у поэта такого масштаба, как Мицкевич.
В отличие от ремесленнической работы Левика, перевод Анатолия Якобсона – не слепок с оригинала, а живое воспроизведение, пусть и не воссоздающее в мельчайших деталях каждую подробность подлинника, зато обладающее теми же, что подлинник, качествами.
Якобсону удалось передать главное: взаимодействующее единство насыщенного ритма стиха с поступательным ходом мысли. Завершив работу над переводом Мицкевича за несколько месяцев до смерти, А.Якобсон еще успел отправить его в Москву Лидии Корнеевне Чуковской, мнение которой ценил чрезвычайно. Оценка Л.К.Чуковской его обрадовала, хотя ее критического замечания он не принял и продолжал считать строфы о Рылееве и Бестужеве своей творческой находкой. Лидия Чуковская писала: «Итак, о Мицкевиче: прочла Ваш перевод. Он замечателен богатством словаря академического и переводческого; такие словесные находки, как «погост», «череда» и «срам орденов» (браво!), «вещают пир». Да и кроме словесного богатства – поступь стиха передает величие, грозность. Но и недостатки представляются мне существенными. Две ударные строфы: о Рылееве и Бестужеве, не ударны, не убедительны, потому что синтаксически сбивчивы. «Рылеев, ты?» Найдено очень сердечно, интимно, а дальше – она (шея) взята позорною пенькою – сбивчиво, и вся строфа искусственна. Тоже и Бестужев. Даже до смысла я добралась не сразу, запутавшись в руке и кисти, тут синтаксис нарушен, то есть дыхание. <...> Перевод Левика ремесленная мертвечина, механическая. Вы его кладете на обе лопатки. Рядом с Вашим он похож на подстрочник».
Б.Пастернак писал: «Подобно оригиналу, перевод должен производить впечатление жизни, а не словесности».
Такое впечатление жизни удалось передать Анатолию Якобсону в переводе одного из лучших стихотворений европейской лирики.
Владимир Фромер
(Журнал "Континент", №41. Париж, 1984.)
А.Якобсон
ни одного слова не знал. И Литвой тогда только Беларусь называлась. Комедь! )))